Ах матушка голова болит слова

Помнится, в начале семидесятых попала мне вожжа под хвост: захотелось научиться играть на гитаре. Да так захотелось, что на фанерной «ленинградке» пилил по двенадцать часов в сутки, до кровяных пузырей на пальцах, до роговых мозолей… Любовь к гитаре была совершенно иррациональная, тем паче, что бог не дал ни малейшего дара, и возраст был неподходящий для начала штудий, да и педагога не было. Но как услышу игру приличного музыканта – аж дрожь берет. Всех российских гитаристов знал поименно, мгновенно отличал по стилю: кто именно играет. 

Да. Прошло какое-то время, приобрел приличный инструмент и чему-то научился, хотя так и остался обычным «ковырялой», потолок которого – унылое изложение чего-то из сборников для музучилищ. Но как-то сами собой образовались знакомства в Саратовских гитарных кругах, в кои стал я вхож.

И был в ту пору в Саратове единственный гитарист «от бога», который числился педагогом, а по сути был бесплатным концертантом для всех фанатиков, кто приходил к нему на занятия. Звали его Виктором. Был он нищ, как церковная мышь, и все его имущество составляли дрянной домишко дореволюционной постройки с крохотным садиком, концертный костюм да три гитары, одна из которых работы Шерцера стоила безумных денег и звучала так, что волосы поднимались, бежали по шкуре мурашки и думалось: не может так петь кусок дерева со струнами.

В девяностые годы Виктор было приободрился, стал давать платные концерты и начал готовить новую программу. Но что-то не срослось: кому была нужна классика? Да и коммерсант из него был никакой. Помнится, пришел я к нему домой, сидит Виктор перед пультом и играет отменную пьесу. «Что это?», – спрашиваю. «Ахти, матушка, голова болит». «Михайло Высоцкий». 
Вот так я впервые эту страшную штуку услышал.

Где-то с месяц прошло, и узнал я грустную новость: помер Виктор. От чего? А кто его знает. Похоронили Виктора, поставили обелиск с мраморной гитарой на могиле. Помню, как шли с кладбища вдвоем с другим гитаристом – назову его Сергеем – и вспоминали Виктора. И вот говорит Сергей: «Ну, больше некому сыграть «Ахти, матушка», буду учить – тем более, что для семиструнки написана». А надо сказать, что был Серега именно семиструнником – представителем касты, нынче поголовно вымершей. 

Нет, не буду врать, что екнуло что-то во мне. Ничего не екнуло. Но пару месяцев спустя закопали мы Серегу. А было ему в ту пору едва ли сорок.

Вот тут-то я и призадумался. 

Чуток позже появился Интернет и стало возможным добывать почти любу информацию. Вот тогда- то, уже в двухтысячные, прочитал я про Михаила Афанасьевича Высоцкого. Был он из крепостных, перебивался частными уроками и игрой, учил вроде бы игре самого Лермонтова и тот посвятил ему стихотворение «Звуки». Одна из последних написанных им пьес и была «Ахти, матушка». И, говорят, помер Высоцкий от обычной болезни талантливых русских людей – от неумеренного винопийства. Ну, а судьба Лермонтова известна. 
В то время впервые услышал я и игру великого Сергея Дмитрича Орехова. Мужик со здоровенными граблями, играл он смело, полным звуком, немыслимо чисто и бегло. Помню, как на концерте в Саратовской филармонии народ криком кричал после каждой сыгранной пьесы – и вдруг сквозь вопли и аплодисменты услышал я истошный крик: «Матушку!»

И Орехов сыграл «Матушку». Господи, как он играл! Безо всякого микрофона зал наполнялся звуком под завязку, гитара рыдала, пассажи были немыслимого блеска, а сам музыкант, казалось, был вовсе непричастен к тому, что творилось. Пальцы его мнились почти неподвижными, лицо – бесстрастным, и лишь изредка как-то мучительно вздрагивали плечи. 

Я уже знал, чем это кончится. И – да, скоро, в 98 году, когда я уже перебрался в Подмосковье, Орехов умер. 

Но на этом история не кончилась. 

Был в Томске замечательно талантливый молодой парень, Алексей Зимаков. Закончил «Гнесинку», потом – аспирантуру, побеждал на самых престижных гитарных конкурсах. Вы подумайте – побеждать испанцев, законодателей гитарных мод, в их родных заграницах – это дорогого стоит. 

В 2010 году он записал на концерте в Томске «Ахти, матушка, голова болит». А через год судьба обошлась с ним так, что, наверное, смерть показалась бы лучшим выходом: в жуткий мороз отморозил он руки, и отняли ему все пальцы, кроме больших.
Вот такая история. 

А теперь слушайте: 
https://www.youtube.com/watch?v=CwJerQ-M56Y
https://www.youtube.com/watch?v=ltgSpjHvIyU

— Царица небесная, матушка, — всхлипывая, шептала Татьяна, девки сморкались, шелестел голос Лукачёва, а Христина, стоя в стороне ото всех, наклонив голову и глядя на руки свои, беззвучно шевелила губами и пальцами.

Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными занавесами; тут же, неизвестно каким образом, являлся как действующее лицо и отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и матушка, мешавшая нам обоим идти неизвестно куда, наконец, — или, лучше сказать, прежде всего — я, с своими чудными мечтами, с своей фантастической головой, полной дикими, невозможными призраками, — все это до того перемешалось в уме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, и я некоторое время потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего, действительного и жила бог знает где.

Он тихо и бережно накрыл одеялом спящую, закрыл ей голову, ноги… и я начала дрожать от неведомого страха: мне стало страшно за матушку, мне стало страшно за ее глубокий сон, и с беспокойством вглядывалась я в эту неподвижную линию, которая угловато обрисовала на одеяле члены ее тела…

Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.

— Уж об этом я, матушка, доподлинно не знаю, чай, конечно, не без греха, не девушка, да и быль молодцу не укор, только ежели сюда его занесло, все зазнобушки из головы вылетят, как увидит он королевну-то нашу.

— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.

— Бога-то? — усмехнулся бродяга и тряхнул головой. — Давненько что-то я с ним, с богом-то, не считался… А надо бы! Может, еще за ним сколько-нибудь моего замоленного осталось… Вот что, господин, — сказал он, переменив тон, — ничего этого нам не требуется. Что ты пристал? Говорю тебе: линия такая. Вот теперь я с тобой беседую как следует быть, аккуратно. А доведись, в тайге-матушке или хоть тот раз, в логу, — тут опять разговор был бы иного роду… Потому — линия другая… Эхма!

— Матушка! голова моя не нынче уже перед вами на плахе.

Я ломала голову, стараясь угадать, почему это так, и не знаю, кто мне помог разгадать все это по-своему: я обвинила матушку, признала ее за злодейку моего отца, и опять говорю: не понимаю, как такое чудовищное понятие могло составиться в моем воображении.

— В матушку пошел, в Варвару Павловну, — проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до головы.

Матушка на минуту задумалась. Не то, чтобы просьба больного удивила ее, а все-таки… «Стало быть, он так-таки и пропадет!» — мелькало у нее в голове. Однако колебания ее были непродолжительны. Стоило взглянуть на Сатира, чтобы сразу убедиться, что высказанное им желание — последнее.

— Все скажу с глазу на глаз, матушка-барыня… — поднял с земли голову, не вставая с колен, Степан.

Одна Таисья сидела на земле, печально опустив голову, — ее расстроили наговоры матушки Маремьяны.

Спится мне, младенькой, дремлется,
Клонит голову на подушечку,
Свекровь-матушка по сеничкам
похаживает,
Сердитая по новым погуливает.

Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.

Он сжимал кулак и тряс им над головой, как будто в нем зажата уже матушка Москва. Наш приятель — старый солдат Афанасий укоризненно мотал головой и говорил…

— Коля, Коля… успокойся, забудь ее… — обхватила мою голову своими руками моя матушка и стала покрывать ее поцелуями.

— Сколько раз я вбивала в твою ослиную голову, что я тебе вовсе не матушка? Какая я тебе матушка, пигмей ты этакой! Как смеешь ты давать такое название благородной даме, которой место в высшем обществе, а не подле такого осла, как ты!

— Полно, матушка! Вишь, какую радость послал тебе господь! Чем плакать-то, ступай-ка лучше скорее к батюшке в Сосновку: он грамотку-то тебе прочитает… Ступай; я пособлю одеться, — говорила Дуня, следуя за старушкой, которая суетилась как угорелая и отыскивала платок, между тем как платок находился на голове ее.

Весь этот день Федос работал наравне с прочими барщинными. Молотильщик он оказался отличный, шел в голове цепи, стучал цепом не спеша, ровно, плавно, и прямо, и накрест. Когда же стемнело, его позвали к матушке.

Галчиха. Ах, матушка, простите вы меня! Польстилась вот на деньги-то… Вы приказываете говорить; я и говорю, говорю, утешаю вас, а сама не знаю что… совсем затмилась… Затуманилось в голове-то, сама ничего не разберу. Передохнуть бы малость.

Через несколько часов о Сережке уже никто в доме не упоминает, а затем, чем дальше, тем глубже погружается он в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и раза два приносила в церковь под причастие. Оба раза, проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и в расспросы не вступала.

«С какой стати, матушка, — говорила она, покачивая головой, — принарядилась так? а?

— Прощай, матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская на грудь голову, но не отнимая тусклых глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..

— И ему, поди, семьдесят лет есть, — мелькает у матушки в голове, — а вон он еще какой!

И вот выходили молодая девушка или молодой человек с презрением к отечеству, с беспредельным благоговением ко всему французскому, с легкой головой, с пустым сердцем — словом, нечто вроде соллогубовского Ивана Васильича с своей матушкой.

Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота, что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что матушку даже обидело.

Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.

— Ох, матушка-благодетельница, ох, генеральша пресветлая, ох, изумрудная, дайте дух перевести, не могу вспомнить, в голове все возмутилося.

— Матушка, Наталья Андревна, вы не узнали меня?.. А помните ли тайного советника Щурхова… приятель был вашего сожителя и положил вместе с ним голову: я Иван… бывший дворец…

Матушка, слушая, качала головой: «Дорогой ты мой, от болезни ты так говоришь».

При виде матушки он немедленно вытягивался в струнку, голова его начинала дрожать от усердия, огромные руки слегка похлопывали по ляжкам, и вся фигура, казалось, так и взывала: «Повели!.. и я устремлюсь!» Матушка не обманывалась насчет его способностей, что не мешало ей, однако, заботиться об его свадьбе с Евлампией.

Ну, коли тебе так тошно, съезди, помолись угоднику, молебен отслужи, да не надевай ты черного шлыка на свою голову, батюшка ты мой, матушка ты моя…

— Матушка, Арина Васильевна! Поставьте мне голову на плечи: расскажите, зачем вы отдали незнакомому человеку мои вещи?

Отец, в длиннополом сюртуке аглицкого сукна, в белом шейном платке и в козловых сапогах, беспокойно бродит взад и вперед по коридору, покрикивая: «Бегите на конную! лошадей! проворнее!» Даже матушка прифрантилась; на ней надет коричневый казимировый капот, обшитый домашними кружевами; на голову накинута тюлевая вышитая косынка.

Было даже отдано приказание отлучить жену от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом себя уморит!» — мелькнуло в ее голове.

Матушка даже повернулась на стуле при одной мысли, как бы оно хорошо вышло. Некоторое время она молчала; вероятно, в голове ее уже роились мечты. Купить земли — да побольше — да крестьян без земли на своз душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до пятидесяти рублей за душу, да и поселить их там. Земля-то новая — сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец…

Подняли у коляски фордек, и лошади побежали рысью. Мы миновали несколько деревень, и матушка неоднократно покушалась остановиться, чтоб переждать грозу. Но всякий раз надежда: авось пройдет! — ободряла ее. Сколько брани вылилось тут на голову тетеньки Анфисы Порфирьевны — этого ни в сказках сказать, ни пером описать.

— Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке… о ее любви к вам… ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть, кто-нибудь и здесь любит вас, если не так, как она, то, по крайней мере, как сестра или, еще больше, как друг?

Мартын Петрович вышел; матушка посмотрела ему вслед и значительно покачала головою.

— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.

— Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! — говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос…

Батюшка учительно взглянул на Анниньку; матушка уныло покачала головой, как бы говоря: где уж!

— Нет, матушка, — продолжал бедняк, опуская в изнеможении голову, — не застудил ее… зашиб добре…

— Чичас… чичас… Знаю я твое чичас! — повторила матушка с укоризной и выслала его вон. Потом она позвонила, велела позвать Квицинского и отдала ему приказ: немедленно отправиться с экипажем в Еськово, во что бы то ни стало отыскать Мартына Петровича и привезти его. — Без него не являйтесь! — заключила она. Сумрачный поляк молча наклонил голову и вышел.

— Я, матушка, — произнес Аким, жалостливо свешивая набок голову. — Как вас бог милует? — присовокупил он со вздохом и перевесил голову на один бок.

Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».

Мне пришло в голову: отчего же так крепко спит матушка? отчего же она не проснулась, когда он рукою ощупывал ее лицо?

Сын. Dieu! [Боже! (франц.)] Сколько прекрасных комплиментов, батюшка! тесть! матушка! теща! А сколько умов, голова головы лучше.

Простите, матушка Акулина Андреевна, изволите сами знать, какой ум в наших детях, в сраме и запустении живут; а ты благодари, дурак, барыню, что изволит обучать», — и она наклоняла его масленую голову и сама кланялась.