Голова болит ангелы летают

Вероника Долина родилась в Москве. Окончила Московский педагогический государственный университет.

Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Дети Ра», «Знамя», «Интерпоэзия», «Иерусалимский журнал», «Занзивер».

Автор поэтических сборников: «Сэляви», «Выдумщица», «Бальзам», «Букет гарни», «Зеленое платье», «Воздухоплаватель», «В начале была Сретенка», «Серебряный мизинец», «Цветной бульвар», «Мой дом летает», «Стихи о любви», «Невинград», «Китайский ресторанчик», «Норманнская тетрадь», «Вишневые туфли», «Синий бант», «Dolce. Doloroso» (комплект из 2 книг).

Автор более 500 песен. Выпущены виниловые пластинки: «Позвольте быть вам верной», «Мой дом летает», «Когда б мы жили без затей», «Элитарные штучки», «Волшебный сурок», «Невинград», «…И Зайчоночка Волчиха Родила, И Волчоночка Зайчиха Родила…»

С авторскими концертами выступала во Франции, Голландии, Великобритании, Бельгии, Люксембурге, Австралии, Японии, часто гастролирует в Израиле, США и Канаде.

В Москве выступает с концертами в Большом зале Политехнического института, в театре «Школа современной пьесы», в «Доме Русского зарубежья», на других площадках.

Творчество отмечено премиями: «Союза писателей Москвы, «Венец», журнала «Дети Ра».

Вспоминая свою жизнь, — дальним фоном — всегда слышишь ту или иную любимую песню Вероники Долиной. Ее голос, ритм ее поэтической речи, вдруг становится в памяти первоначален, а то или иное событие уходит на второй план. Делясь своим стихотворным и песенным пространством, Долина своих «слушачитателей… и читослушателей» увлекает сокровенной свободой духа. Долгие годы ее поэзия вынуждено жила и расширялась в «колоннаде жандармской кирзы» (Бродский), и казалось, что эта стесненная, «кирзовая» атмосфера незыблема.

Невесомая же ткань ритмов и интонаций Вероники Долиной, с музыкальной, речевой, с эмоциональной окраской — ранимые, и представлялись такими исчезающими…

Но пролетели годы, и певческий голос Вероники Долиной остался воздухом эпохи, бессмысленная жестокость которой навсегда забылась. А песни и стихи, которыми — словно самой свободой — мы все дышали, и не могли надышаться. остались драгоценнейшей частью нашей жизни и нашей истории:

Поезд маленький, но скорый —

Бодро мчится, как стрела.

Что ещё-то нужно, кроме —

Разве — тихий звук струны.

Эстетического освоение действительности, облагораживающее воздействие творчества на человеческое бытие — вот по мнению Вероники Долиной — миссия поэта на земле. Просодия ее искренности обворожительна!

Даже в те времена, когда искусство было полностью подчинено идеологии, Вероника Долина отвоевывала своих читателей от, казалось бы, всемогущей тоталитарной пропаганды — своей любовью, и своим доверием к ним. На ее концертах мне неоднократно приходилось наблюдать, и даже ощущать волны зрительского обожания — едва Вероника с гитарой, как ангел отчаяния — появлялась на сцене:

Дарить, дарить, дарить, дарить,

Для взрослых женщин и мужчин

Дарить без смысла, без причин

В Сети множество выступлений Вероники Долиной, видео в Зеркальной часовне Клeментинума (Прага):

Творчество Вероники Долиной породило множество статей и восторженных откликов.

Мария Голикова, писатель и биограф, отметила: «Веронике Долиной близка эстетика средневековья… Речь о поэтическом, мифологическом, сказочном средневековье, где есть рыцарство, замки, множество легенд… но главное – не атрибутика, а суть: возможность аристократизма…

Для Долиной равно важны два пространства: общекультурное, в котором она прекрасно себя чувствует – там придуманное смешивается с реальным, там и сказочные персонажи, и Жанна Д’Арк, и Марго, и Ла Моль, и короли, и королевы, и рыцари, и нищие, и классики, и современники… А второе пространство – собственная история, собственная культура, собственная жизнь. Дети и родители, родственники, мужчина, любовь…

Это не сентиментальность, точнее, не только сентиментальность. Это неотъемлемая часть жизни, знаки, с одной стороны, внутренней работы, с другой – движения времени… Всё бытовое пространство у Долиной непрерывно вовлекается в смысловое обогащение…

Всё творчество Вероники Долиной пропитано иронией. И эта ирония, как ни парадоксально, – верный спутник искренности...».

Елена Кожанова, критик, написала: «Сама себя Вероника Долина называет транслятором и говорит, что её песни приходят к ней сами.

Её стихи живут немного отдельной от неё жизнью, врастают в реальность и преображают её…

В условиях тотального дефицита, было непросто найти обычные пелёнки, но даже в этих пелёнках Вероника Долина умудрялась найти вдохновение…».

В одном из многочисленных интервью Вероника Долина поделилась: «Поэзия – это гораздо больше, чем вид литературы. Это способ восприятия. Она есть и в настоящей прозе, и в настоящем кино, и в настоящем театре. И в настоящих стихах. И в повседневной жизни, конечно – но тут всё зависит от глаз смотрящего.

Поэзия занимается тем, что, по счастью, невыразимо словами. Она как воздух – в ней живёшь, ею дышишь, смотришь сквозь неё. Она полностью меняет мир, но взять её в руки, рассмотреть, описать – невозможно. А те, кто тоже дышал этим воздухом, поймут с полуслова…».

Но особенно трогают восторженные отзывы поклонников, имена которых скрыты под никнеймами:

«Совершенство — вот кто вы, Вероника… Что не песня – то шедевр!»

«Она неземная…загадочная, женщина из прошлого…обожаю ее песни!..»

«Спасибо Веронике…за всё…, за духовную помощь, за радость, что она живёт с нами на этой земле...».

Сервиз домашний, запах чайный,

Такой знакомый и простой,

И взгляд, нечаянно печальный,

И профиль детский золотой.

Тоска и смута вновь и вновь.

Мне жребий выпал бесталанный,

И я над ним три года бьюсь.

Меня не бойся, мой желанный!

Сквозь чёрный мрак — на алый круг.

Твоих же рук, мой бывший друг!

Спеши сложить свои пожитки,

О том, что было, не тужи!

Суши в альбоме маргаритки,

Раз в доме снова ни души.

Умру под бременем грехов.

Не было слишком уж душно.

Как мы со снегом дружили…

Тут, на углу, на Садовой.

Ля— си— до— ре, си— до— ре.

И не холодной, бесснежной.

Глухо-немой, безмятежной?

Только бы не было скучно…

Лишь бы не до смерти душно.

Да хоть кого спроси, тому уже лет триста —

Есть праздник на Руси, а может, тяжкий крест.

Ведь в каждом доме тут — «Арест пропагандиста».

Традиция у нас: пропагандист — арест.

Не темные ручьи, надвечные покои…

Не утро и медведь, сосновый светлый бор.

А именно арест, да что ж это такое…

Об этом, что ни день, то всякий разговор.

Боярыню везут. Стрельцов ведут на плаху.

Княжна, одна средь крыс, рискует головой.

А вот пропагандист — стоит и рвет рубаху.

Он ярок как свеча. Средь мертвецов — живой.

Почтенье передать надменному потомку —

Пожалуй, не смогу, не тот я методист.

Пойду и соберу ничтожную котомку,

Дорожную суму — тому, кто сердцем чист.

А если все не так — простите атеиста.

На то он и простак, свинья его не съест.

Здесь каждая семья — арест пропагандиста.

Традиция и крест: пропагандист — арест.

Зверь хитер, хоть необразован.

Он добычлив, и нефть, и газ.

Мало в людях заинтересован.

То есть в нас или даже в вас.

Он спортивен. И, ухмыляясь,

И, нисколько не распаляясь,

Чесноку или скажем луку —

С ним не справиться нипочем.

Зверь как зверь. Ни высок, ни низок.

С рукавицу, а может, две.

Он похож на пустой огрызок

В перепрелой дурной траве.

Зверь не ведает книжных знаков,

Каждый день его одинаков,

Это всё-таки просто зверь.

Но хитер, желтоглаз и гибок.

И на коготь — не наступи.

А среди рептилий и рыбок —

Не Гамбурга бояться нам с тобою.

Мы столько раз сражались с лютой болью.

Мы одержали множество побед —

Захвачен фониатр и логопед,

Раздавлен и хрипит невропатолог.

Хирург запомнит каждый мой осколок.

И кардиолог мается в плену,

А психиатр — вообще пошел ко дну.

Мы подавили множество волнений

Народных толп и чужеродных мнений.

И через час, помноженные в куб,

Примчатся люди в мой нескучный клуб.

Придут-придут, им нечего бояться.

Не буду я реветь или бодаться…

Тут недалеко гавань, господа.

А не придут — так я тогда туда…

Но, правда, завтра уж — к угрям копченым.

К углям печеным. Булочкам крученым.

Чем Гамбург сможет — тем и удивит.

Пойду, приму сухой и строгий вид.

Город бестолковый. Люто озабоченный.

Заживо утопленный рядовым дождём.

Кто тут участковый, кто уполномоченный?

Мы с моей собакой, грустные, идём.

Никого в просвете. В подворотне всполохи.

Ниагара плещется у продрогших лап.

А мы всё о лете рассуждаем, олухи.

Гиппократ нам в помощь или Эскулап.

Были атлантиды, контуры хрустальные.

Жили аэлиты, правнучки растут.

МВД и МИДы. Мы идём печальные,

За каким же чёртом – мы по кругу тут…

Город невозможный. Утонувший заживо.

Вот уж и не дышит, хоть из уст в уста.

Наш маршрут несложный. Всякий Пушкин хаживал.

А Нащокин вскрикивал «эка красота!»

За музыкой в соседнее село

Поехали, и в общем повезло.

Там Шуберты ещё не под запретом….

И полный зал совсем седых голов.

И тихий гул французских нежных слов,

Да только я хотела не об этом.

Да, публика, пожалуй, сотни две.

Согласно общепринятой молве-

Цветы уже не дарят музыкантам.

А тут дарили розочки весьма,

И трепетала лёгкая тесьма

Вокруг букета – будто облака там.

Вот Шуберт, Гайдн и четверо ребят.

Они себе на скрипочках скрипят.

Ещё на альте и виолончели.

И публика трепещет и кряхтит,

Тихонечко программой шелестит….

И все готовы – ну и полетели.

А я о чем… Что ж стих то захромал….

Я не такой заправский меломан,

Что может обуздать свой нрав мальчиший.

Ну, хочешь – застрели меня, убей.

Я вроде тех упрямых голубей,

Что только о своём бурчат под крышей.

Дарить, дарить, дарить, дарить,

Для взрослых женщин и мужчин

Дарить без смысла, без причин

Иди сюда, мой свет, и на просвет –

Встань так в проём – чтоб мамочка прозрела.

Не говори мне нет-и нет-и нет –

Не в интернете ж в самом деле дело.

Как сор, не выносимый из избы,

Моё существование тревожно.

Побудь со мной, как стеклышко судьбы,

Побудь со мной. Пока ещё возможно.

Иди сюда, пока струится луч.

Пока он рыщет, бьёт тебе в загривок.

Хочу, чтоб ты, не взрывчат, не горюч,

Светился лишь, стихов моих обрывок,

Телесный, тёплый, на пределе сил

Зажжённый мной фитиль пустой вселенной.

Встань на свету, мой свет, мой поздний сын.

Мой шрам, заживший в лунке подколенной.

Как объясню себе самой влеченье к терпкости?

Её и летом, и зимой – недостаёт.

Возможно, щупленькой была, и как-то вверх расти

Мне фрукт румяный, как и в детстве, не даёт.

Когда я вижу изобилие осеннее –

Где черноплодная рябина, где айва –

Что ни сентябрь, то прямо сердцу потрясение.

Что ни корзина – то кружится голова.

И слава богу – эти праздники не майские,

А через лето я всегда бегу бегом…

Мой старый двор мне приготовил эти райские,

Вот эти крохотные яблоки кругом.

Из тех времён далёких, други неколбасные,

Из дальних дней, где были польские духи –

Я принесла в кармане маленькие красные –

Плоды деревьев – неуклюжих, как стихи.

Не отбирайте у меня мои пристрастия.

Не запрещайте мне. Я вымру и сама.

Айва, рябина, мои яблоки прекрасные.

Я с вами, милые. Потом у нас – зима.

Когда б мы жили без затей,

Их не коснулась бы нужда,

Уж слишком были б непохожи

Дурак пускай научит брата

Вкушать, как жизнь сладка.

Сестра-простушка учит прясть.

Сестра-воровка учит красть.

Молиться, чтобы не пропасть.

Когда б я сделалась стара,

Как непохож на брата брат,

Но как увидеть брата рад!

И то, что этим братья схожи,

Когда б мы жили без затей,

Сколько б ни было попыток –

Не под силу, не под силу –

Ждать бессильно, безнадёжно,

Все напрасно. Мимо, мимо.

Все. Ни слёзки не пролить.

Но средь огромных льдов –

Надумаешь мириться – заходи.

Я тот, кто никогда не скажет – поздно.

Годами щупать дырочку в груди

И озирать окрестности серьёзно –

Не мой формат. Всегда-то был не мой,

Особенно теперь, уж на закате.

Чтоб мрачный быт не отдавал тюрьмой –

Мы будем веселы, как на плакате

Из наших чахлых полудетских лет,

Где только книга слабо намекала

На то, что впереди – зелёный свет

И лампочка особого накала…

Не веришь книжкам? Уходи долой.

Пришёл мириться? Заходи обратно.

А дырочка в груди – да боже мой.

Обыденно и не невероятно.

Не знаю, как позвать моих учителей.

Хотя они со мной. Но всё-таки далёко.

Хоть бейся, хоть рыдай, хоть вовсе околей…

Не нахожу тех мест, где мне не одиноко.

Как птица, головой беспомощно верчу.

Оглядываю даль, осматриваю город.

И всё-таки опять к Ваганькову лечу.

Ошейник потеряв, расстёгивая ворот.

Не знаю, как позвать. Ни летом, ни зимой.

От белых хризантем, от розочек в горшочке –

Никто ещё не встал и не пришёл домой,

Лежали и лежат себе поодиночке.

Любимые мои. Последние мои.

Такие, от кого – моя манера птичья.

Не знаю, как тут быть. Зови и не зови –

Проблема языка. Проблема безъязычья.

И то, что сегодня снилось.

Вот плачу теперь ручьём…

Не вспомню теперь, когда.