У никиты болела голова

Домик на колесах

Три дня дул мокрый ветер, съедая снега. На буграх оголилась черными бороздами пашня. В воздухе пахло талым снегом, навозом и скотиной. Когда отворяли ворота на скотном дворе, коровы выходили к колодцу, тесня друг друга, стуча рогами и громко мыча. Бык Баян свирепо ревел, нюхая весенний ветер. Едва-едва Мишка Коряшонок и Лекся в два кнута загоняли скотину обратно в разбухшие навозом дворы. Отворяли ворота конского загона, — лошади выходили сонные, будто пьяные, с потемневшей, линявшей шерстью, с отвислыми грязными гривами, с раздутыми животами. Веста жеребилась в клети, рядом с конюшней. Без толку суетясь и крича, летали над крышами мокрые галки. На задах, за погребицей, вороны ходили вокруг обнажившейся из-под снега падали. А деревья все шумели, шумели тяжелым, тревожным шумом. Над плотиной, в ветлах, в тучах, летали, кричали грачи.
У Никиты болела голова все эти дни. Сонный, встревоженный, бродил он по двору, по разбухшим дорогам, уходил на гумно, где от початых ометов мякины пахло хлебной пылью и мышами. Ему было мутно и тревожно, точно что-то должно произойти страшное, то, чего нельзя понять и простить. Все — земля, животные, скот, птицы перестали быть понятными ему, близкими, — стали чужими, враждебными, зловещими. Что-то должно было случиться, — непонятное, такое грешное, что хоть умри. И все же его, сонного и одурелого от ветра, запаха падали, лошадиных копыт, навоза, рыхлого снега, мучило любопытство, тянуло ко всему этому.
Когда он возвращался домой, мокрый, одичавший, пахнущий собакой, матушка глядела на него внимательно, неласково, осуждающе. Он не понимал, за что сердится она, и это еще более подбавляло мути, мучило Никиту. Он ничего плохого не сделал за эти дни, а все-таки было тревожно, будто он тоже виноват в каком-то ни с того ни с сего начавшемся во всей земле преступлении.
Никита шел вдоль омета, с подветренной стороны. В этом омете еще остались норы, выкопанные рабочими и девками поздней осенью, когда домолачивали последние скирды пшеницы. В норы и пещеры в глубине омета люди залезали спать на ночь. Никита вспомнил, какие он слышал разговоры там, в темноте теплой пахучей соломы. Омет показался ему страшным.
Никита подошел к стоящей невдалеке от гумна, в поле, плугарской будке — дощатому домику на колесах. Дверца его, мотаясь на одной петле, уныло поскрипывала. Домик был пустынный. Никита взобрался в него по лесенке в пять жердочек. Внутри было маленькое окошечко в четыре стеклышка. На полу еще лежал снег. Под крышей, у стены, на полочке еще с прошлой осени валялись изгрызанная деревянная ложка, бутылка из-под постного масла и черенок от ножа. Посвистывал ветер над крышей. Никита стоял и думал, что вот он теперь один-одинешенек, его никто не любит, все на него сердятся. Все на свете — мокрое, черное, зловещее. У него застлало глаза, стало горько: еще бы, — один на всем свете, в пустой будке…
— Господи, — проговорил Никита вполголоса, и сразу по спине побежали холодные мурашки, — дай, господи, чтобы было опять все хорошо. Чтобы мама любила, чтобы я слушался Аркадия Ивановича… Чтобы вышло солнце, выросла трава… Чтобы не кричали грачи так страшно… Чтобы не слышать мне, как ревет бык Баян… Господи, дай, чтобы мне было опять легко…
Никита говорил это, кланяясь и торопливо крестясь. И когда он так помолился, глядя на ложку, бутылку и черенок от ножа, — ему на самом деле стало легче. Он постоял еще немного в этом полутемном домике с крошечным окошком и пошел домой.
Действительно, домик помог: в прихожей, когда Никита раздевался, проходившая мимо матушка взглянула на него, как всегда в эти дни, — внимательно строгими серыми глазами и вдруг нежно улыбнулась, провела ладонью Никите по волосам и сказала:
— Ну, что, набегался? Хочешь чаю?

Никита пошел к плотине. Еще издали слышался шум мокрых деревьев, будто вдалеке шумела вода в шлюзах. Качающиеся вершины ветел были закутаны низко летящими рваными облаками. В облаках, среди мотающихся сучьев, взлетали, кружились, кричали горловыми тревожными голосами черные птицы.

Никита стоял, задрав голову, раскрыв рот. Эти птицы будто взялись из сырого, густого ветра, будто их нанесло вместе с тучами, и, цепляясь за шумящие ветлы, они кричали о смутном, о страшном, о радостном,- у Никиты захватывало дыхание, билось сердце.

Это были грачи, прилетевшие с первой весенней бурей на старые места, к разоренным гнездам. Началась весна.

ДОМИК НА КОЛЕСАХ

Три дня дул мокрый ветер, съедая снега. На буграх оголилась черными бороздами пашня. В воздухе пахло талым снегом, навозом и скотиной. Когда отворяли ворота на скотном дворе, коровы выходили к колодцу, тесня друг друга, стуча рогами и громко мыча. Бык Баян свирепо ревел, нюхая весенний ветер. Едва-едва Мишка Коряшонок и Лекся в два кнута загоняли скотину обратно в разбухшие навозом дворы. Отворяли ворота конского загона,- лошади выходили сонные, будто пьяные, с потемневшей, линявшей шерстью, с отвислыми грязными гривами, с раздутыми животами. Веста жеребилась в клети, рядом с конюшней. Без толку суетясь и крича, летали над крышами мокрые галки. На задах, за погребицей, вороны ходили вокруг обнажившейся из-под снега падали. А деревья все шумели, шумели тяжелым, тревожным шумом. Над плотиной, в ветлах, в тучах, летали, кричали грачи.

У Никиты болела голова все эти дни. Сонный, встревоженный, бродил он по двору, по разбухшим дорогам, уходил на гумно, где от початых ометов мякины пахло хлебной пылью и мышами. Ему было мутно и тревожно, точно что-то должно произойти страшное, то, чего нельзя понять и простить. Все земля, животные, скот, птицы перестали быть понятными ему, близкими,- стали чужими, враждебными, зловещими. Что-то должно было случиться,- непонятное, такое грешное, что хоть умри. И все же его, сонного и одурелого от ветра, запаха падали, лошадиных копыт, навоза, рыхлого снега, мучило любопытство, тянуло ко всему этому.

Когда он возвращался домой, мокрый, одичавший, пахнущий собакой, матушка глядела на него внимательно, неласково, осуждающе. Он не понимал, за что сердится она, и это еще более подбавляло мути, мучило Никиту. Он ничего плохого не сделал за эти дни, а все-таки было тревожно, будто он тоже виноват в каком-то ни с того ни с сего начавшемся во всей земле преступлении.

Никита шел вдоль омета, с подветренной стороны. В этом омете еще остались норы, выкопанные рабочими и девками поздней осенью, когда домолачивали последние скирды пшеницы. В норы и пещеры в глубине омета люди залезали спать на ночь. Никита вспомнил, какие он слышал разговоры там, в темноте теплой пахучей соломы. Омет показался ему страшным.

Никита подошел к стоящей невдалеке от гумна, в поле, плугарской будке – дощатому домику на колесах. Дверца его, мотаясь на одной петле, уныло поскрипывала. Домик был пустынный. Никита взобрался в него по лесенке в пять жердочек. Внутри было маленькое окошечко в четыре стеклышка. На полу еще лежал снег. Под крышей, у стены, на полочке еще с прошлой осени валялись изгрызанная деревянная ложка, бутылка из-под постного масла и черенок от ножа. Посвистывал ветер над крышей. Никита стоял и думал, что вот он теперь один-одинешенек, его никто не любит, все на него сердятся. Все на свете – мокрое, черное, зловещее. У него застлало глаза, стало горько: еще бы,- один на всем свете, в пустой будке…

– Господи,- проговорил Никита вполголоса, и сразу по спине побежали холодные мурашки,- дай, господи, чтобы было опять все хорошо. Чтобы мама любила, чтобы я слушался Аркадия Ивановича… Чтобы вышло солнце, выросла трава… Чтобы не кричали грачи так страшно… Чтобы не слышать мне, как ревет бык Баян… Господи, дай, чтобы мне было опять легко…

Никита говорил это, кланяясь и торопливо крестясь. И когда он так помолился, глядя на ложку, бутылку и черенок от ножа,- ему на самом деле стало легче. Он постоял еще немного в этом полутемном домике с крошечным окошком и пошел домой.

Действительно, домик помог: в прихожей, когда Никита раздевался, проходившая мимо матушка взглянула на него, как всегда в эти дни,внимательно строгими серыми глазами и вдруг нежно улыбнулась, провела ладонью Никите по волосам и сказала:

– Ну, что, набегался? Хочешь чаю?

НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ВАСИЛИЯ НИКИТЬЕВИЧА

Ночью, наконец, хлынул дождь, ливень, и так застучало в окно и по железной крыше, что Никита проснулся, сел в кровати и слушал улыбаясь.

Чудесен шум ночного дождя. “Спи, спи, спи”,- торопливо барабанил он по стеклам, и ветер в темноте порывами рвал тополя перед домом.

Никита перевернул подушку холодной стороной вверх, лег опять и ворочался под вязаным одеялом, устраиваясь как можно удобнее. “Все будет ужасно, ужасно хорошо”,- думал он и проваливался в мягкие теплые облака сна.

К утру дождь прошел, но небо еще было в тяжелые сырых тучах, летевших с юга на север. Никита взглянул в окно и ахнул. От снега не осталось и следа. Широкий двор был покрыт синими, рябившими под ветром лужами. Через лужи, по измятой бурой траве, тянулась навозная, не вся еще съеденная дождем дорога. Разбухшие лиловые ветви тополей трепались весело и бойко. С юга между разорванных туч появился и со страшной быстротой летел на усадьбу ослепительный лазурный клочок неба.

За чаем матушка была взволнована и все время поглядывала на окна.

– Пятый день нет почты,- сказала она Аркадию Ивановичу,- я ничего не понимаю… Вот – дождался половодья, теперь все дороги станут на две недели… Такое легкомыслие, ужасно!

Никита понял, что матушка говорила про отца,- его ждали теперь со дня на день. Аркадий Иванович пошел разговаривать с приказчиком,– нельзя ли послать за почтой верхового? – но почти тотчас же вернулся в столовую и сказал громким, каким-то особенным голосом:

– Господа, что делается!.. Идите слушать,- воды шумят.

Никита распахнул дверь на крыльцо. Весь острый, чистый воздух был полон мягким и сильным шумом падающей воды. Это множество снеговых ручьев по всем бороздам, канавам и водомоинам бежало в овражки. Полные до краев овраги гнали вешние воды в реку. Ломая лед, река выходила из берегов, крутила льдины, выдранные с корнем кусты, шла высоко через плотину и падала в омуты.

Васи­лий Ники­тье­вич послал обоз с пше­ни­цей в Самару и сам выехал на сле­ду­ю­щий день. Перед отъ­ез­дом у него были боль­шие раз­го­воры с матуш­кой. Она ждала от него письма.

Через неделю Васи­лий Ники­тье­вич писал:

«Хлеб я про­дал, пред­ставь — удачно, дороже, чем Мед­ве­дев. Дело с наслед­ством, как и надо было ожи­дать, не подви­ну­лось ни на шаг. Поэтому, само собою, напра­ши­ва­ется вто­рое реше­ние, кото­рому ты так про­ти­ви­лась, милая Саша. Не жить же нам врозь еще и эту зиму. Я сове­тую торо­питься с отъ­ез­дом, так как заня­тия в гим­на­зии уже нача­лись. Только в виде отдель­ного исклю­че­ния Никите будет раз­ре­шено дер­жать всту­пи­тель­ный экза­мен во вто­рой класс. Между про­чим, мне пред­ла­гают две изу­ми­тель­ные китай­ские вазы — это для нашей город­ской квар­тиры; только страх, что ты рас­сер­дишься, удер­жи­вает пока меня от покупки».

Матушка коле­ба­лась недолго. Тре­вога за нахож­де­ние в руках Васи­лия Ники­тье­вича боль­ших денег, а в осо­бен­но­сти опас­ность покупки им никому на свете не нуж­ных китай­ских ваз заста­вили Алек­сан­дру Леон­тьевну собраться в три дня. Нуж­ная для города мебель, боль­шие сун­дуки, бочонки с засо­лом и жив­ность матушка отправ­ляла с обо­зом. Сама же налегке, на двух трой­ках, с Ники­той, Арка­дием Ива­но­ви­чем и Васи­ли­сой-кухар­кой выехала впе­ред. День был серый и вет­ре­ный. Кру­гом пустын­ные жни­вья и пашни. Матушка жалела лоша­дей, ехала трус­цой. В Кол­ды­бани зано­че­вали на посто­я­лом дворе. На дру­гой день, к обеду, из-за плос­кого края степи, из серой мглы под­ня­лись купола церк­вей, трубы паро­вых мель­ниц. Матушка мол­чала: не любила города, город­ской жизни. Арка­дий Ива­но­вич от нетер­пе­ния поку­сы­вал бородку. Долго ехали мимо сало­то­пен­ных воню­чих заво­дов, мимо скла­дов леса, мино­вали гряз­ную сло­боду с каба­ками и бака­лей­ными лав­ками, пере­ехали широ­кий мост, где по ночам шалили сло­бод­ские ребята, гор­чич­ники; вот мрач­ные бре­вен­ча­тые амбары на кру­том берегу реки Самарки, — уста­лые лошади под­ня­лись в гору, и колеса загре­мели по мосто­вой. Чисто оде­тые про­хо­жие с удив­ле­нием огля­ды­ва­лись на залеп­лен­ные гря­зью эки­пажи. Никите стало казаться, что обе коляски неук­люжи и смешны, что лошади — раз­но­маст­ные, дере­вен­ские, — хоть бы сво­ро­тить с глав­ной улицы! Вот мимо, сильно цокая под­ко­вами, про­ле­тел воро­ной рысак, запря­жен­ный в лаки­ро­ван­ный шарабан.

— Сер­гей Ива­но­вич, что вы так едете, поско­рее, — ска­зал Никита…

— И так доедем.

Сер­гей Ива­но­вич сидел сте­пенно и строго на коз­лах, при­дер­жи­вая тройку рыс­цой. Нако­нец свер­нули в боко­вую улицу, про­ехали мимо пожар­ной каланчи, где у калитки стоял мор­да­стый парень в гре­че­ском шлеме, и оста­но­ви­лись у белого одно­этаж­ного дома с чугун­ным через весь тро­туар крыль­цом. В окошке появи­лось радост­ное лицо Васи­лия Ники­тье­вича. Он зама­хал руками, исчез и через минуту сам открыл парадное.

Никита вбе­жал в дом пер­вым. В неболь­шом, окле­ен­ном белым, совер­шенно пустом зале было светло, пахло мас­ля­ной крас­кой, на бле­стя­щем кра­ше­ном полу у стены сто­яли две китай­ские вазы, похо­жие на умы­валь­ные кув­шины. В конце зала, в арке с белыми колон­ками, отра­жав­ши­мися в полу, появи­лась девочка в корич­не­вом пла­тьице. Руки ее были зало­жены под белый фар­ту­чек, жел­тые баш­мачки тоже отра­жа­лись в полу. Волосы были заче­саны в косу, за ушами на затылке чер­ный бант. Синие глаза гля­дели строго, даже немножко при­щу­ри­лись. Это была Лиля. Никита стоял посреди зала, при­лип к полу. Должно быть, Лиля гля­дела на него точно так же, как на глав­ной улице про­хо­жие гля­дели на сос­нов­ские тарантасы.

— Письмо мое полу­чили? — спро­сила она. Никита кив­нул ей. — Где оно? Отдайте сию минуту.

Хотя письма при себе не было, Никита все же поша­рил в кар­мане. Лиля вни­ма­тельно и сер­дито гля­дела ему в глаза…

— Я хотел отве­тить, но… — про­бор­мо­тал Никита.

— Где оно?

— В чемодане.

— Если вы его сего­дня же не отда­дите, — между нами все кон­чено… Я очень рас­ка­и­ва­юсь, что напи­сала вам… Теперь я посту­пила в пер­вый класс гимназии.

Она под­жала губы и стала на цыпочки. Только сей­час Никита дога­дался: на лило­вень­кое письмо он ведь не отве­тил… Он про­гло­тил слюни, отле­пил ноги от зер­каль­ного пола… Лиля сей­час же опять спря­тала руки под фар­ту­чек — носик у нее под­нялся. От пре­зре­ния длин­ные рес­ницы совсем закрылись.

— Про­стите меня, — про­го­во­рил Никита, — я ужасно, ужасно… Это все лошади, жни­тво, молотьба, Мишка Коряшонок…

Он побаг­ро­вел и опу­стил голову. Лиля мол­чала. Он почув­ство­вал к себе отвра­ще­ние, вроде как к коро­вьей лепешке. Но в это время в при­хо­жей загу­дел голос Анны Апол­ло­совны, раз­да­лись при­вет­ствия, поце­луи, зазву­чали тяже­лые шаги куче­ров, вно­сив­ших чемо­даны… Лиля сер­дито, быстро прошептала:

— Нас видят… Вы невоз­можны… При­мите весе­лый вид… может быть, я вас прощу на этот раз…

И она побе­жала в при­хо­жую. Оттуда по пустым гул­ким ком­на­там зазве­нел ее тонень­кий голос:

— Здрав­ствуйте, тетя Саша, с приездом!

Так начался пер­вый день новой жизни. Вме­сто спо­кой­ного, радост­ного дере­вен­ского раз­до­лья — семь тес­но­ва­тых, необ­жи­тых ком­нат, за окном гро­мы­ха­ю­щие по булыж­нику ломо­вики и спе­ша­щие, оде­тые все, как зем­ский врач из Пест­равки, Вери­но­сов, оза­бо­чен­ные люди бегут, при­кры­вая рот ворот­ни­ками от ветра, несу­щего бумажки и пыль. Суета, шум, взвол­но­ван­ные раз­го­воры. Даже часы шли здесь иначе, — летели. Никита и Арка­дий Ива­но­вич устра­и­вали Ники­тину ком­нату, — рас­став­ляли мебель и книги, вешали зана­вески. В сумерки при­шел Вик­тор, прямо из гим­на­зии, рас­ска­зал, что пяти­класс­ники курят в убор­ной и что учи­тель ариф­ме­тики у них в классе при­кле­и­вался к стулу, выма­зан­ному гум­ми­а­ра­би­ком. Вик­тор был неза­ви­си­мый и рас­се­ян­ный. Выпро­сил у Никиты перо­чин­ный нож с две­на­дца­тью лез­ви­ями и ушел «к одному това­рищу, — ты его не зна­ешь», — играть в перышки.

В сумерки Никита сидел у окна. Закат за горо­дом был все тот же дере­вен­ский. Но Никита, как Жел­ту­хин за мар­лей, чув­ство­вал себя пой­ман­ным плен­ни­ком, чужим — точь-в-точь Жел­ту­хин. В ком­нату вошел Арка­дий Ива­но­вич, в пальто и в шапке, в руке он дер­жал чистый носо­вой пла­ток, рас­про­стра­ня­ю­щий запах одеколона.

— Я ухожу, вер­нусь часам к девяти.

— Вы куда уходите?

— Туда, где меня еще нет. — Он хохот­нул. — Что, брат, как тебя Лиля-то при­няла, — прямо в вилы… Ничего, обте­шешься. И даже это отча­сти хорошо дере­вен­ского жирку спу­стить… — Он повер­нулся на каб­луке и вышел. За один день сде­лался совсем дру­гим человеком.

Этой ночью Никита видел во сне, будто он в синем мун­дире с сереб­ря­ными пуго­ви­цами стоит перед Лилей и гово­рит сурово:

— Вот ваше письмо, возьмите.

Но на этих сло­вах он про­сы­пался и снова видел, как идет по отсве­чи­ва­ю­щему полу и гово­рит Лиле:

— Возь­мите ваше письмо.

У Лили длин­ные рес­ницы под­ни­ма­лись и опус­ка­лись, неза­ви­си­мый носик был гор­дый и чужой, но вот-вот и носик и все лицо пере­ста­нут быть чужими и рассмеются…

Он про­сы­пался, огля­ды­вался, — стран­ный свет улич­ного фонаря лежал на стене… И снова Никите сни­лось то же самое. Нико­гда наяву он так не любил эту непо­нят­ную девочку…