Восточные переводы как болит от вас голова

Арсений Тарковский. Молодые годы.

Арсений Тарковский с маленьким сыном Андреем

Первый сборник стихов «Перед снегом», 1962

Режиссер Андрей Тарковский

Арсений Тарковский (на заднем плане – Андрей Тарковский)

Кадр из фильма “Сталкер”. Александр Кайдановский читает стихи Арсения Тарковского “Вот и лето прошло…”

Рассчитанный на одного, как номер

Гостиницы — с одним окном, с одной

Кроватью и одним столом, я жил

На белом свете, и моя душа

Привыкла к телу моему. Бывало,

В окно посмотрит, полежит в постели,

К столу присядет — и скрипит пером,

Творя свою нехитрую работу.

А за окном ходили горожане,

Грузовики трубили, дождь шумел,

Посвистывали милиционеры,

Всходило солнце — наступало утро,

Всходили звезды — наступала ночь,

И небо то светлело, то темнело.

И город полюбил я, как приезжий,

И полон был счастливых впечатлений,

Я новое любил за новизну,

А повседневное — за повседневность,

И так как этот мир четырехмерен,

Мне будущее приходилось впору.

Но кончилось мое уединенье,

В пятнадцатирублевый номер мой

Еще один вселился постоялец,

И новая душа плодиться стала,

Как хромосома на стекле предметном.

Я собственной томился теснотой,

Хотя и раздвигался, будто город,

И слободами громоздился.

Я

Мост перекинул через речку.

Мне

Рабочих не хватало. Мы пылили

Цементом, грохотали кирпичом

И кожу бугорчатую земли

Бульдозерами до костей сдирали.

Хвала тому, кто потерял себя!

Хвала тебе, мой быт, лишенный быта!

Хвала тебе, благословенный тензор,

Хвала тебе, иных времен язык!

Сто лет пройдет — нам не понять его,

Я перед ним из «Слова о полку»,

Лежу себе, побитый татарвой:

Нас тысяча на берегу Каялы,

Копье торчит в траве,

а на копье

Степной орел седые перья чистит.

Слово только оболочка,

Пленка, звук пустой, но в нем

Бьется розовая точка,

Странным светится огнем,

Бьется жилка, вьется живчик,

А тебе и дела нет,

Что в сорочке твой счастливчик

Появляется на свет.

Власть от века есть у слова,

И уж если ты поэт

И когда пути другого

У тебя на свете нет,

Не описывай заране

Ни сражений, ни любви,

Опасайся предсказаний,

Смерти лучше не зови!

Слово только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

Шах с бараньей мордой — на троне.

Самарканд — на шахской ладони.

У подножья — лиса в чалме

С тысячью двустиший в уме.

Розы сахаринной породы,

Соловьиная пахлава,

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Полуголый палач в застенке

Воду пьет и таращит зенки.

Все равно. Мертвеца в рядно

Зашивают, пока темно.

Спи без просыпу, царь природы,

Где твой меч и твои права?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Да пребудет роза редифом,

Да царит над голодным тифом

И соленой паршой степей

Лунный выкормыш — соловей.

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Зазубрил ли ты, переводчик,

Арифметику парных строчек?

Каково тебе по песку

Волочить старуху-тоску?

Ржа пустыни щепотью соды

Ни жива шипит, ни мертва.

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Я долго добивался,

Чтоб из стихов своих

Я сам не порывался

Уйти, как лишний стих.

Где свистуны свистели

И щелкал щелкопер,

Я сам свое веселье

Отправил под топор.

Быть может, идиотство

Сполна платить судьбой

За паспортное сходство

Строки с самим собой.

А все-таки уставлю

Свои глаза на вас,

Себя в живых оставлю

Навек или на час,

Оставлю в каждом звуке

И в каждой запятой

Натруженные руки

И трезвый опыт свой.

Вот почему без страха

Смотрю себе вперед,

Хоть рифма, точно плаха,

Меня сама берет.

Вы, жившие на свете для меня,

Моя броня и кровная родня

От Алигъери до Скиапарелли,[4]

Спасибо вам, вы хорошо горели.

А разве я не хорошо горю

И разве равнодушием корю

Вас, для кого я столько жил на свете,

Трава и звезды, бабочки и дети?

Мне шапку бы и пред тобою снять,

Мой город —

весь как нотная тетрадь,

Еще не тронутая вдохновеньем,

Пока июль по каменным ступеням

Литаврами не катится к реке,

Пока перо не прикипит к руке…

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,

Не раздать бы всего, что напела мне птица,

Белый день наболтал, наморгала звезда,

Намигала вода, накислила кислица,

На прожиток оставить себе навсегда

Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,

А уж если дороги не будет назад,

Так втянуться в него, и не выйти оттуда,

И — в аорту, неведомо чью, наугад.

Мне опостылели слова, слова, слова,

Я больше не могу превозносить права

На речь разумную, когда всю ночь о крышу

В отрепьях, как вдова, колотится листва.

Оказывается, я просто плохо слышу,

И неразборчива ночная речь вдовства.

Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.

И если я твержу деревьям сумасшедшим,

Что у меня в росе по локоть рукава,

То, кроме стона, им уже ответить нечем.

В затонах остывают пароходы,

Чернильные загустевают воды,

Свинцовая темнеет белизна,

И если впрямь земля болеет нами,

То стала выздоравливать она —

Такие звезды блещут над снегами,

Такая наступила тишина,

И вот уже из ледяного плена

Едва звучит последняя сирена.

Жизнь меня к похоронам

Приучила понемногу.

Соблюдаем, слава Богу,

Очередность по годам.

Но ровесница моя,

Спутница моя былая,

Отошла, не соблюдая

Зыбких правил бытия.

Несколько никчемных роз

Я принес на отпеванье,

Ложное воспоминанье

Вместе с розами принес.

Будто мы невесть куда

Едем с нею на трамвае,

И нисходит дождевая

Радуга на провода.

И при желтых фонарях

В семицветном оперенье

Слезы счастья на мгновенье

Загорятся на глазах,

И щека еще влажна,

И рука еще прохладна,

И она еще так жадно

В жизнь и счастье влюблена.

В морге млечный свет лежит

На серебряном глазете,

И, за эту смерть в ответе,

Совесть плачет и дрожит,

Тщетно силясь хоть чуть-чуть

Сдвинуть маску восковую

И огласку роковую

Жгучей солью захлестнуть.

Западный ветер погнал облака.

Забеспокоилась Клязьма-река.

С первого августа дочке неможется,

Вон как скукожилась черная кожица.

Слушать не хочет ершей да плотиц,

Губ не синит и не красит ресниц.

— Мама-река моя, я не упрямая,

Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

Глянула в зеркало — я уж не та,

Канула в омут моя красота.

Замуж не вышла, детей не качала я,

Так почему ж я такая усталая?

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

Вот я прилягу, вот я усну.

— Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

Румпельштильцхен из сказки немцкой

Говорил:

— Всех сокровищ на свете

Мне живое милей!

Мне живое милей!

Ждут подземные няньки,

А в детской —

Во какие кроты

Неземной красоты,

Но всегда не хватает детей!

Обманула его королева

И не выдала сына ему,

И тогда Румпельштильцхен от гнева

Прыгнул,

за ногу взялся,

Дернул

и разорвался

В отношении: два к одному.

И над карликом дети смеются,

И не жалко его никому,

Так смеются, что плечи трясутся,

Над его сумасшедшей тоской

И над тем, что на две половинки —

Каждой по рукаву и штанинке —

Сам свое подземельное тельце

Разорвал он своею рукой.

Непрактичный и злобный какой!

Девочка Серебряные Руки

Заблудилась под вечер в лесу.

В ста шагах разбойники от скуки

Свистом держат птицу на весу.

Кони спотыкаются лихие,

Как бутылки, хлопает стрельба,

Птичьи гнезда и сучки сухие

Обирает поверху судьба.

— Ой, березы вы мои, березы,

Вы мои пречистые ручьи,

Расступитесь и омойте слезы,

Расплетите косыньки мои.

Приоденьте корнем и корою,

Положите на свою кровать,

Помешайте злобе и разбою

Руки мои белые отнять!

Я рыбак, а сети

В море унесло.

Мне теперь на свете

Пусто и светло.

И моя отрада

В том, что от людей

Ничего не надо

Нищете моей.

Мимо всей Вселенной

Я пойду, смиренный,

Тихий и босой,

За благословенной

Утренней звездой.

Мне послышался чей-то

Затихающий зов,

Бесприютная флейта

Из-за гор и лесов.

Наклоняется ива

Над студеным ручьем,

И ручей торопливо

Говорит ни о чем,

Осторожный и звонкий,

Будто веретено,

То всплывает в воронке,

То уходит на дно.

1. Луна в последней четверти

В последней четверти луна

Не понапрасну мне видна.

И желтовата и красна

В последней четверти луна,

И беспокойна и смутна:

Земле принадлежит она.

Смотрю в окно и узнаю

В луне земную жизнь мою,

И в смутном свете узнаю

Слова, что на земле пою,

И как на черепке стою

На срезанном ее краю.

А что мне видно из окна?

За крыши прячется луна,

И потому как дым смутна,

Что на ущерб идет она,

И потому, что так темна,

Влюбленным нравится луна.

Прорвав насквозь лимонно-серый

Опасный конус высоты,

На лунных крышах, как химеры,

Вопят гундосые коты.

Из желобов ночное эхо

Выталкивает на асфальт

Их мефистофельского смеха

Коленчатый и хриплый альт.

И в это дикое искусство

Влагает житель городской

Свои предсувствия и чувства

С оттенком зависти мужской.

Он верит, что в природе ночи

И тьмы лоскут, и сна глоток,

Что ночь — его чернорабочий,

А сам глядит на лунный рог,

Где сходятся, как в средоточье,

Котов египетские очи,

И пьет бессонницы глоток.

Могучая архитектура ночи!

Рабочий ангел купол повернул,

Вращающийся на древесных кронах,

И обозначились между стволами

Проемы черные, как в старой церкви,

Забытой богом и людьми.

Но там

Взошли мои алмазные Плеяды.

Семь струн привязывает к ним Сапфо

И говорит:

«Взошли мои Плеяды,

А я одна в постели, я одна,

Одна в постели!»

Ниже и левей

В горячем персиковом блеске встали,

Как жертва у престола, золотые

Рога Тельца,

и глаз его, горящий

Среди Гиад,

как Ветхого завета

Еще одна скрижаль.

Проходит время,

Но — что мне время?

Я терпелив,

я подождать могу,

Пока взойдет за жертвенным Тельцом

Немыслимое чудо Ориона,

Как бабочка безумная, с купелью

В своих скрипучих проволочных лапках,

Где были крещены Земля и Солнце.

Я подожду,

пока в лучах стеклянных

Сам Сириус

с египетской, загробной,

собачьей головой

Взойдет.

Мне раз еще увидеть суждено

Сверкающее это полотенце,

Божественную перемычку счастья,

И что бы люди там ни говорили —

Я доживу, переберу позвездно,

Пересчитаю их по каталогу,

Пересчитаю их по книге ночи.

До сих пор мне было невдомек —

Для чего мне звездный каталог?

В каталоге десять миллионов

Номеров небесных телефонов,

Десять миллионов номеров

Телефонов марев и миров,

Полный свод свеченья и мерцанья,

Список абонентов мирозданья.

Я-то знаю, как зовут звезду,

Я и телефон ее найду,

Пережду я очередь земную,

Поверну я азбуку стальную:

— А-13-40-25.

Я не знаю, где тебя искать.

Запоет мембрана телефона:

— Отвечает альфа Ориона.

Я в дороге, я теперь звезда,

Я тебя забыла навсегда.

Я звезда — денницына сестрица,

Я тебе не захочу присниться,

До тебя мне дела больше нет.

Позвони мне через триста лет.

Тикают ходики, ветер горячий

В полдень снует челноком по Москве,

Люди бегут к поездам, а на даче

Пляшут кузнечики в желтой траве.

Кто не видал, как сухую солому

Пилит кузнечик стальным терпугом?

С каждой минутой по новому дому

Спичечный город растет за бугром.

Если бы мог я прийти на субботник,

С ними бы стал городить городок,

Я бы им строил, бетонщик и плотник,

Каменщик, я бы им камень толок.

Я бы точил топоры — я точильщик,

Я бы ковать им помог — я кузнец,

Кровельщик я, и стекольщик, и пильщик.

Я бы им песню пропел, наконец.

Кузнечик на лугу стрекочет

В своей защитной плащ-палатке,

Не кует, не то пророчит,

Не то свой луг разрезать хочет

На трехвершковые площадки,

Не то он лугового бога

На языке зеленом просит:

— Дай мне пожить еще немного,

Пока травы коса не косит!

Девочке в сером халате,

Аньке из детского дома,

В женской четвертой палате

Каждая малость знакома —

Кружка и запах лекарства,

Няньки дежурной указки

И тридевятое царство —

Пятна и трещины в краске.

Будто синица из клетки,

Глянет из-под одеяла:

Не просыпались соседки,

Утро еще не настало?

Востренький нос, восковые

Пальцы, льняная косица.

Мимо проходят живые.

— Что тебе, Анька?

— Не спится.

Ангел больничный за шторой

Светит одеждой туманн